О книге: Акакий Акакиевич Башмачкин, переехав из Петербурга в Москву, способен обрести немыслимую власть и все золото мира. Башмачкин, переехавший из Москвы в Петербург, может только слиться с пейзажем, собственным прахом добавив пыли пыльному городу. Таков герой романа Антона Секисова – молодой московский литератор, перебравшийся на берега Невы в надежде наполнить смыслом свое существование. Он пытается наладить быт и постигает петербургский образ жизни – много пьет, встречается с местными культовыми фигурами (вполне реальными) и ведет с ними разговоры об отвлеченных материях. Но однажды он обнаруживает на своей странице «Википедии» дату не только рождения, но и смерти. Порывшись в интернете, герой находит и фотографию своей могилы. Не обретя здесь смысл, он обретает цель: отыскать на одном из тринадцати исторических петербургских некрополей таинственную могилу.
…Оказалось, в квартире у Лехи Никонова проходили собрания кружка метамодернистов.
Кружок ставил перед собой задачу отменить постмодернизм, по законам которого мы все так или иначе живем, неважно, противясь этому каждой клеткой души или вовсе об этом не подозревая. А если не отменить, то уж во всяком случае отвоевать для себя клочок пространства в этом зловонном и гибельном резервуаре, из которого спасения нет даже в открытом космосе.
Придя на заседание с небольшим опозданием, я едва нашел место, где мог приткнуть обувь, а свою черную куртку пришлось скинуть в общую черную груду вещей. Куртка в ту же секунду пропала там, как линза Максима в неосвещенной луже.
В тесную однокомнатную квартиру набилось до полусотни поэтов и поэтесс, печальных и красных от водки людей, большей частью наряженных, как менеджеры «Связного». Хотя и без поэтов, наряженных по привычному поэтическому фасону – в свитерах мешком, с густыми немытыми волосами и воспаленными фиолетовыми глазами, – не обошлось.
Леха стоял в углу комнаты у балкона, с бабочкой и в траурном черном костюме, бледный и полный решимости отправить в могилу постмодернизм.
Стол был загроможден вином и водкой и открытыми баночками с благовониями, стоявшими здесь для тех, кто желал бы, в соответствии с традициями древних греков, умаслить руки. Леха сказал, что благовония – лучшее средство, чтобы одновременно взбодриться и успокоить нервы, а это как раз то, что нужно: взбодриться и успокоиться. Я запустил туда пальцы, но ни того, ни другого эффекта это не принесло, эффект был только один – теперь я сидел с жирными пальцами, не зная, куда деть руки.
Среди молодых поэтов и поэтесс я разглядел заросшего неровной щетиной мужчину в женском платье, которого все называли «человек-метамодерн». Он привел с собой стенографистку, ведшую запись происходившего. Судя по стуку, она фиксировала для вечности даже случайные реплики. Как знать, что из произнесенного представляет не большую ценность, чем звуковые помехи, а что станет тем заклинанием, тем зашифрованным в Торе именем Бога, от разгадки которого перевернется мир. В любом случае простая студентка-стенографистка этого знать не могла, вот она и фиксировала без исключения все, и так в стенограмму попал и наш диалог о благовониях.
Леха Никонов прочел короткий доклад, в котором из раза в раз повторялось слово «осцилляция» и его производные, а после началось обсуждение, и вперемешку стали звучать следующие имена: Генри Торо, Лавкрафт, протопоп Аввакум, Хайдеггер, Ильф и Петров, Жак Лакан, Дэвид Фостер Уоллес, Райнер Мария Рильке, певица Монеточка, художник Павленский и так далее и тому подобное. Мне показалось, что с тем же успехом можно было бы запустить генератор имен, хотя многие, судя по лицам, ни на секунду не теряли из виду петлявшую нить беседы.
Полноценному восприятию мешала вонь рук, и я только и думал о том, обо что бы их вытереть. Меня раздражал стук стенографистки, задававший беседе нервный скачущий темп, и вскоре я окончательно выпал из разговора. Но это ничуть не мешало с каждой секундой проникаться все большей симпатией к каждому из собравшихся.
Я не слышал слов, но видел лица людей, таких же, как я, запутавшихся во времени, как в гамаке, не родивших детей, не построивших убедительной карьеры. Мы вертелись, поджариваемые обстоятельствами, болтались, как пустые бутылки в пене Невы, рассчитывая на какой-то очень туманный счастливый случай. Мы не повзрослели, не пережили инициации взрослости и теперь обречены опухать и стареть, волоча детские неразвившиеся мозги по тускнеющему коридору жизни.
Тихие голоса поэтов и поэтесс звучали как голоса из Стикса, писк прозрачных теней, цепляющихся за борт Харона, требующих от простого, в сущности, лодочника вернуть им кровь, плоть, звучание. Вернуть поэзии прежнюю заклинательную силу, вернуть им, поэтам, власть над людьми. Харон молчит и лупит веслом по рукам, ломая призрачные фаланги пальцев.
Благовония перебивали запах пота, носков, пролитого алкоголя, но не могли отвлечь от духоты, становившейся уже нестерпимой, и я то и дело поглядывал на балконную дверь. Но там клубился такой густой туман, что казалось, в нем прячется что-то огромное, черное, может, то самое лакановское Ничто, привлеченное упоминанием его имени. То Ничто, на котором выстроен современный постмодернистский мир и против которого здесь злоумышляют заговорщики, и опасность этого заговора еще предстоит оценить.
Сквозь общее гулкое бормотание то и дело прорывался поставленный голос Лехи Никонова, привыкшего перекрикивать опьяневшую, вышедшую из-под контроля толпу: осциллировать, пацаны! Вот что мы будем делать! Осциллировать!
Этому таинственному глаголу противопоставляла свои тяжелые конструкции женщина, похожая на телеведущую из «Слабого звена»: «концептуалистская культура назначающего жеста», «институциональная поломка архаизации», – раздраженно выговаривала она, как сотрудница визового центра, отчитывающая кого-то за небрежно заполненную документацию.
Я опасался, что в какой-то момент она заметит меня и, смерив с головы и до ног уничтожающим взглядом, обрушит свои фирменные панчлайны: «Чей поезд остановился на станции Глупость? Кто заблудился в трех соснах своих примитивных знаний? Кто, как сорняк, должен быть удален вместе с корнем? Чью свечу задуло ветром безграмотности? Это все – о том пареньке с липкими ручонками, имя которого я даже не потружусь узнавать. Ты – самое слабое звено! Прощай».
Между тем Максим, молчавший все это время (за исключением вставленного им имени, точнее, сразу двух имен – Ильфа и Петрова), выбежал в центр комнаты и возвестил, что нам нужно поклясться кровью. В чем именно следовало поклясться, вряд ли была в силах осмыслить даже поэтесса, похожая на ведущую «Слабого звена», и все же раздалось несколько одобрительных возгласов. Несмотря на легкую нелепость ситуации, я чувствовал, что все равно здесь происходит что-то значительное. Я снова вспомнил, как в Москве увязал в многочасовых бюрократических спорах о том, как писать слово «миллиард». А теперь я участвовал в споре о том, как взломать вселенную.
Наконец выбравшись из задымленного помещения, мы долго стояли возле парадной, не в силах друг с другом расстаться, обрадованные и обнадеженные клятвой в том, что изменим привычный порядок вещей. Мы начнем осциллировать, какой бы процесс ни скрывался за этим глаголом, и начнем это делать прямо сейчас. Редкие прохожие ничем не отличались от членов кружка – почему-то все как один в матросских бушлатах или кожаных большевистских плащах, но с болезненными безвольными лицами, похожими на подтаявший сыр, с присосавшимися к щекам волосами, они тоже осциллировали.
Fopko
Спасибо.
Оbslv
Спасибо, ваш сайт очень полезный!